А вот еще что было, вы только послушайте.
Был то ли февраль, то ли уже немного март. Надо сказать, что погода стояла премерзкая. Неприличная вовсе стояла непогода. Дул холодный ветер, асфальт некуртуазно обледенел, и на небе все казалось таким сереньким, что смотреть – ну никакого удовольствия. В один такой непогодный день мы втроем – я, Льдора и Юра Орлов, зав. постановочной частью – отъехали ненадолго из ТЦ купить обрезков ткани для обивки некоторых предметов мебели в спектакле. В частности, для спинок кроватей.
Чтобы вы понимали, кровать сколочена вручную (как и многие предметы мебели). А спинки у нее вырезаны из фанерки и художественно украшены. Но ведь просто вырезать из фанерки, фигурно так, как это сделала Тиночка, недостаточно, правда? Опять же, покрывальце накинуть требуется. И мы отправились искать эти обрезки. Постановочная часть непременно хотела, чтобы режиссеры одобрили цвет и фактуру. Практически обставляем Мэндерли – нельзя подходить к этому вопросу безответственно!
Магазинчик мы отыскали в подвале. Там было потеплее, и громоздились в коробках восхитительные обрезки, и мы приступили к делу. Для начала мы вцепились в большой серебристо-серый лоскут с вытисненными на нем Микки-Маусами. Некоторое время шла оживленная дискуссия на тему «да из зала ведь никто не заметит, а издалека уж больно узорчик хорош», но, к сожалению, Микки-Маусы не выдержали конкуренции с другими обрезками. Мы копались, рылись, вытаскивали на свет лоскуты и придирчиво их рассматривали. В какой-то момент я запустила загребущие руки в один из ящиков, уже отбракованных Юрой, и тут увидела ЕГО.
Цвет.
Чтобы вы знали, меня очень редко на что-то клинит. В предпоследний раз меня заклинило на улитку Моцареллу, без которой я даже не очень хотела улетать из Римини. А вот тогда – на цвет.
Это был всем цветам цвет. Я даже не знаю, как его описать: все описания будут более блеклыми, чем он сам. Чтобы хоть как-то сориентировать вас, мои бедные читатели, скажу, что цвет был оранжевым. Он был потрясающе, непередаваемо, гипнотизирующе, интригующе и бесстыдно оранжевым!
Цвет имел длину метров десять или пятнадцать и представлял собою рулончик подкладочной ткани.
Для «Ребекки» он не был нужен ни за каким фигом.
Далее события развивались следующим образом.
- АААААА… Ахуеть! – сказала я, вынимая цвет из коробки. – АААА!
- Что такое? – спросила Льдора.
- ЦВЕТ! – сказала я.
- Он нам не нужен, - сказал рациональный Юра.
- Я понимаю, - сказала я, - но, может, зачем-нибудь пригодится?
- Чем он тебе так нравится? – спросила Льдора.
- Пойми, - сказала я, - это же ЦВЕТ. Я на него смотрю, и меня выносит. Да на такой утром посмотришь и сразу проснешься, немедленно. Долго смотреть нельзя, иначе начинаешь выпадать из реальности. Нужно вот так, смотри, я тебе сейчас покажу… - Я с трудом отвела взгляд от цвета, поморгала в стенку пять секунд и снова взглянула. Эффект не заставил себя ждать и оказался, как и следовало ожидать, потрясающим. – АААА… Ахххуеть!
- Ну-ну, - сказала Льдора и пошла думать над Микки-Маусами. А Юра пошел вытягивать приглянувшуюся голубую тряпочку. И мы остались один на один с цветом.
Вы же понимаете, бывают на свете явления, которым мы не в силах противостоять. Плюшевые улитки, красивые мужчины, хорошо приготовленные кабачки, Уве Крёгер, пингвины, кошаки, лилии, - и вот цвет. Он обнимал меня со всех сторон, стоило мне на него посмотреть. Он доказывал, что в мире все возможно, если существует он. Он заставлял мозг переворачиваться и упоенно шевелить мозжечком. Полушария кипели, извилины извивались, глаза забывали моргать – вот какой это был цвет!
И он ни хрена нам не был нужен.
Я положила цвет в ящик и, вздохнув, пошла помогать складывать выбранные отрезы.
Периодически я подбегала к ящику, смотрела на цвет, говорила «ААААА… Ахххуеть!» и убегала.
Когда мы уже все подобрали и все оплачивали, я пошла взглянуть на цвет в последний раз. Нужно же мне было с ним попрощаться.
Рядом задумчиво стоял Юра.
- Все-таки есть на свете вещи, которые потрясают мое воображение, - сказала я.
- Не понимаю, что ты нашла в этой тряпочке, - сказал Юра.
- Она выносит мне мозг, - сказала я.
- А это хорошо? – спросил Юра.
- Это охренеть как прекрасно, - сказала я.
- Из-за какой-то тряпочки… - задумчиво сказал Юра.
Тут Льдора позвала меня выйти на свежий воздух, потому что в подвале было очень душно. Юра вызвался подождать окончания упаковки наших тряпочек и догнать нас на улице.
- Пока, цвет, - сказала я цвету, - мне б тебя хоть сантиметров десять.
- По десять они тут точно не режут, - сказал Юра.
- И это печально, - сказала я, смахнула скупую слезу и ушла.
На улице по-прежнему летело серенькое. Вечерело. Асфальт медленно покрывался ледком, а родственники, которым я звонила, чтоб пригласить на премьеру, не брали трубку.
- Ну и пакостная погода, - сказала я.
- Зато на премьеру аншлаг, - философски сказала Льдора.
- Все-таки мы восторженные идиотки, - сказала я. И мы задумчиво покивали.
И тут из подвала появился Юра. Он нес плотно упиханный пакетик и еще что-то в руке. Подойдя ко мне, он протянул мне это что-то, и я увидела… ЕГО.
Цвет.
Так как я стояла и только хлопала глазами, Юра спокойно пояснил:
- Продавец не хотел отрезать, когда я попросил откромсать десять сантиметров, но я сказал, что мне очень надо. И уговорил его, в конце концов. Держи.
- Но… - сказала я, беря цвет в руки. Оранжевая – невозможная, повергающая в шок! – полоса лежала у меня в пальцах.
- Бери-бери, - сказал Юра. – Ты же хотела.
Мой цвет живет у меня когда где. Иногда на подоконнике, иногда на кухне, иногда в шкафу. Периодически – приблизительно раз в день, когда я дома, - я подхожу к нему, беру его в руки, говорю «АААА» и далее по тексту. Я просыпаюсь, я заряжаюсь, я восхищаюсь.
Я помню.
Помню о том, что рядом всегда есть люди, которые умеют хотеть чего-то вместе с тобой. Которые помогут, когда чего-то хочешь ты, и ты сделаешь то, чего хотят они. Все в разумных и неразумных пределах. Потому что если надо – это надо.
На этот месте непременно стоит утереть скупую слезу. Прочувствованно получилось, правда?
Но я за разумное, доброе, вечное донесение фактов. Так что продолжим.
Раз уж заговорили о спинках кроватей, так я еще повспоминаю про мебель.
Ну, для начала про эти самые спинки.
Кровать, если вы помните, мы постановочной части заказывали без особой надежды. Потому что тогда мы не знали об их сверхъестественных способностях.
А тут так случилось, что в ноябре съездили мы на «Ребекку» в Вену, и Тиночка тоже туда поехала.
Тиночка – это человек из постановки, просто очень хороший человек. Она ролевик. Ролевики – они все стукнутые на голову. Тиночка умеет при помощи лобзика, строительной пены и даже без какой-то матери (рекорд по художественному мату на сцене и строительных площадках бесспорно принадлежит Паше Четверину, которого никто и не пытается перематерить) делать совершенно фантастические вещи. Во всяком случае, так рассказывали. И вот Тиночка сказала, что сделает спинки к кроватям.
«Угу», - сказали мы, как обычно. Потому что, если вы помните, мы часто это говорим.
И Тиночка начала что-то там делать.
Она делала что-то там лобзиком, где-то какую-то фигню выпиливала, и до определенного момента мы не видели результата. Казалось, что Тиночка не делает ничего. А потом, однажды, мы спустились в подвал и узрели фигурное нечто.
- Я его пока только в первый раз крашу, - сказала Тиночка, помахивая кистью, - потом я еще подкрашу, и вот тут тканью обобью, и здесь будет медальон с буквой R. Нормально? Годится?
- Угу, - выдавили мы, потому что на такую спинку кровати Ребекки не рассчитывали вовсе.
Но хватит пока про постановочную часть, потому что про них я уже много рассказала. Я еще расскажу, но попозже. В следующий раз, мальчики и девочки, я поведаю вам о степени профессионализма, непередаваемом оптимизме и звуках музыки.
А вообще…
Вообще, иногда мне страшно задумываться.
Говорят, человеческому разуму не объять всю вселенную за один прием. Не объять Бога. Когда стоишь и смотришь на огромную гору в отдалении – она кажется не очень большой, так как осознать ее истинные размеры разум не может. Защитные механизмы щадят нас. Может быть, когда-нибудь мы сможем осознавать горы целиком, до последнего камушка под корнями чахлой елки. Но пока что «вид здесь такой, что душа замирает», и на этом мозг заклинивает.
Иногда у меня случается так с «Ребеккой».
Я мысленно останавливаюсь, подумав, что вот нас здесь сто пятьдесят (да, уже сто пятьдесят), и все мы это делаем, делаем каждый день, стараясь уйти с работы пораньше, забивая на праздники и выходные, вовлекая – прямо или косвенно – друзей и родственников, работая до полного изнеможения и блистающего света в глазах. Сначала я думала, что это ненормально, когда после пятичасовой репетиции люди уходят, подпрыгивая от переполняющей их энергии. Потом я поняла, что это единственное и есть – нормально. В том мире, в котором я живу.
Профессионалов среди нас – раз, два и обчелся. Остальные (не могу сказать «обычные», потому что необычные все) люди – пришли к нам, чтобы жить полной жизнью. Делать то, что наполняет их жизнь. В какой степени, решать только им самим.
Они делают и то, что понятно многим: сидят в офисах, растят детей, выплачивают кредиты, ездят в командировки, - и вместе с тем…
Вместе с тем, они выкраивают минуты, чтобы выучить слова, чтобы спеть трудный кусочек, соорудить стойку для орхидей, собрать в кучу оркестр, вывести звук, правильно повернуть то, что в ТЦ называется техникой… Они уезжают домой и на работу, а потом возвращаются, и мне почему-то кажется, что, чем больше их находится рядом, вокруг все светлее и светлее.
Я хожу по театру, а они все вокруг – смеются, обнимаются, сосредоточенно что-то ковыряют, орут друг на друга, шуршат нотами, взмахивают смычками, суют в стойки тупоносые микрофоны, возят утюгом по фартукам слуг, водят кисточками по лицам, разбирают в арт-кафе сосиски в тесте, громко говорят в рации телеграфными фразами «Дима, ответь Юре» и «Пушки, сейчас из правой кулисы появится Денверс, ведите ее», клеят скотч, ставя метки, раскладывают листочки в программки, тянут проводку, вешают гарнитуры, читают книжки, грызут яблоки, танцуют, размахивают метлами, тащат лестницу, перевязывают кулисы, отстраивают звук, пришивают что-то не вовремя оторвавшееся, укладывают волосы, смотрят в глаза, орут друг на друга матом, раскладывают мелкий реквизит, укачивают детей, просят контрамарку, повторяют сцены, распеваются на «лё-лё-лё», засвечивают в глаза особо пакостными светильниками, обрушивают звуковые эффекты, открывают и закрывают гримерки, громко ржут там, совещаются, плачут, ловят режиссеров, спасают ситуацию, таскают клавиши, чем-то гремят в оркестровой яме… И так до бесконечности: неземной хоровод, сама по себе музыка, ненормальная, нормальная, настоящая жизнь.
Да что там говорить.
Это просто надо делать.
(с)Кэпа